Иллюстрации художника П. Пинкисевича
Среди тишины чудной тропической ночи колокол пробил четыре удара. Был
час ночи, и до смены вахтенных было еще далеко. А спать так хотелось.
Тогда грот-марсовой старшина Аришкин, — степенный, пожилой человек,
пользовавшийся на клипере* «Голубчик» репутацией самого «башковатого» матроса,
который в книжке мог читать и умел огорошивать «занозистыми» словечками даже
такого ученого человека, как фельдшер, проговорил, обратившись к кучке дремавших
у грот-мачты матросов:
— Не спи, братцы. А то как бы вахтенный не разбудил по-своему... Небось
зубы начистит.
_______________
* К л и п е р — трехмачтовый быстроходный военный корабль.
«Братцы» встрепенулись, услышавши мудрые слова, так как знали, что
вахтенный лейтенант любил подкрасться, ровно кошка, и разбудить действительно
«по-своему» заснувшего матроса.
Но ночь, волшебная тропическая ночь, тоже расточала свои сонные чары
«по-своему», и не прошло и пяти минут после предостережения Аришкина, как уже
среди кучки раздались подхрапывания.
— Ну уж и здоровы спать, идолы! — воркнул Аришкин и, наклонившись к
спящим, проговорил: — Кошка идет!
Все моментально вскочили. «Кошкой» звали вахтенного лейтенанта Пыжикова,
находившего, что «распускать» матросов не следует.
Аришкин засмеялся.
— Небось проснулись?.. Садись... я вам лучше что-нибудь расскажу... По
крайности сон разгонит.
— То-то расскажи, Никоныч... уважь... А то как бы взаправду не
подкралась Кошка, — заметил один из марсовых.
— Как не уважить вас, дрыхалов, уважу! — ласково промолвил Аришкин.
И плотней усевшись на бухту*, откашлялся и начал вполголоса и слегка
нараспев следующий рассказ.
_______________
* Б у х т а — снасть, уложенная в круги. — П р и м. а в т о р а.
— Тоже вот был у нас на клипере, на «Грозящем», когда мы на нем три
года тому назад ходили в дальнюю, матросик один, Васька Пернатый прозывался.
Отцы его, говорил, птицеловы были, и было им прозвище «Пернатые»... Так довольно
даже редкий и диковинный матрос был, братцы вы мои. Такого никогда на флоте я не
видывал. Человек, прямо сказать, с понятием и по матросской части знал, хорошим
рулевым был и в Кронштадте веселым человеком оказывал себя, и карахтера тихого,
и вином не занимался, а как уплыли мы из Кронштадта и вошли в заграничные места,
тут, значит, и вышла эта самая загвоздка...
— В чем загвоздка? — спросил кто-то.
— А в том, братец ты мой, что вовсе в расстройку вошел. И чем дальше мы
уходили, тем больше он быдто тронутый понятием становился. Ни с кем не говорил,
чуждался, больше один да один, и все в тоске да в тоске, братцы вы мои. Глядит
этто он на море, мурлычет себе под нос песню, а сам плачет... Однако тосковать —
тосковал, а службу справлял форменно... А на берег съезжал, так ни на что и не
смотрел, а прямо в кабак, и привозили его два раза размертвецки-пьяно... На
клипере не дотрогивался и чарки своей не пил, а на берегу, значит, тоску свою
залить хотел... Дошли мы таким родом до Мадер-острова, как остановил он старшего
офицера и докладывает: «Дозвольте, вашескобродие, объяснить причину». —
«Объясняй!» — говорит. «Так, мол, и так, как вам, говорит, будет угодно, а нет
больше сил моего терпения!» Этто он докладывает, а сам бледный-пребледный из
лица и похудал весь, хотя никакой хвори в себе не имел. А старший офицер малого
терпения был человек и как вскрикнет: «Ты что, говорит, такой-сякой, лясы
разводишь? Говори толком, в чем дело?» Пернатый не испугался и отчесал: «Явите,
говорит, божескую милость, прикажите меня сей же секунд отправить обратно в
Расею, а то я преступником-беглецом могу быть! Пробовал, говорит, я всячески
принудить себя и не могу, вашескобродие. Тоска сосет!»
— Ишь ты... Что ж старший офицер?
— Известно что... Подумал, что матрос огурнуться хочет от флотской
службы... Сперва-наперво ровно бы ошалел, что матрос с таким диковинным
прошением осмелился, а потом: раз, два, три, и пошел лупцевать. Искровянил
матроса в самом лучшем виде и говорит: «Я тебе, говорит, покажу сил-терпения.
Отшлифовать велю, так поймешь свою дерзость прошения». А Васька Пернатый свое:
«Не пойму, говорит, вашескобродие... Не от лодырства я прошусь!» Велел ему
всыпать двадцать пять. Всыпали...
— За прекословие, значит?
— То-то за оно самое. Потому старший офицер очень скор был и прекословия
не позволял... Любил, чтобы молчали, хотя бы он приказал самого себя съесть...
Малого терпения был человек... А который нетерпеливый — хуже глупого бывает...
Оделся, значит, Васька Пернатый после порки и безо всякой это злобы и как бы в
задумчивости говорит унтерцерам, кои его линьками драли: «Никакие линьки,
говорит, тоски не разгонят. Дойду до капитана, и вернут меня в Расею». Слушаем
мы и думаем: «Спятил матросик»; кои с дурости и смеялись. Думали: чудит
человек... А он, братцы, как опосля оказалось, и вовсе не не мог совладать со
своей тоской. Хорошо. Ушли мы с Мадер-острова и вскорости зашли на Зеленые
острова для запаса угля, живности и свежей провизии, потому, как сказывали, с
островов Зеленых прямо хотели вальнуть на Яву-остров и минуя Надежный мыс (мыс
Доброй Надежды). Ден в шестьдесят переход рассчитывали, потому и запасу всякого
много брали. Как услышал про это самое Васька Пернатый — на нем лица нет. Ходит
по клиперу как бы в потере чувств. И исхудал же он за это время — страсть...
Было ему тогда этак годов тридцать, не больше, а с виду вроде старика
оказывает... Однако до капитана не доходил... Боялся, видно, линьков... Он не
очень-то их обожал... С умом человек был и хотя тихий, а обидчистый... Ладно.
Стоим это мы в Портограндах (Порто-Грандо) четвертый день, грузим уголь, быков,
свиней, уток и курей принимаем, у арапов пельсины покупаем, лакомимся, значит,
как вдруг утром перекличка, а Васьки Пернатого нет...
— Сбежал? — нетерпеливо спросил один из слушателей.
— А ты слушай, тогда и узнаешь! — недовольно проговорил Аришкин. — А то
«сбежал»!.. А может, и не сбежал...
— Так куда ж он делся?
Аришкин несколько секунд помолчал, словно бы желая, как опытный
рассказчик, усилить внимание своей аудитории, и продолжал:
— Старший офицер как узнал, что Пернатый в нетчиках, очень даже
осатанел. «Мы, говорит, его, подлеца, сыщем. Он беспременно от службы удрать
хочет. Беглым мигрантом сделаться. Я покажу ему мигранта!..» Совсем без терпения
человек был старший офицер... Не смозговал того, что Васька Пернатый в Расею
бежать хотел, а он кулаками машет и кричит: «мигрант!» Это, значит, который
человек со своей родины на чужую убегает, — пояснил Аришкин. — Ладно. Тую же
минуту послали на берег шлюпку с мичманом к концырю, чтобы поймать, мол, и
предоставить беглого казенного человека... А город этот самый Портогранда
маленький... арапы больше живут... Пернатого-то скоро и разыскали в избенке
арапской. После матрос, что с мичманом на поимку ездил, обсказывал, как беднягу
под кроватью нашли... Забился туда... Насилу вытащили. И бросился он в ноги
концырю и мичману. Плачет: «Не берите, мол, меня на клипер. Я в Расею доберусь и
явлюсь по начальству. Пусть со мной что вгодно делают, но я по крайности в своей
стороне буду». А мичман что может? Тоже подневольный офицер. Ему сказано
доставить, он и должен был доставить. И пожалел он матросика, а привез на катере
да еще для верности связал... Это жалеючи-то! — не без иронии прибавил
рассказчик. — Привезли и тот же секунд без допроса, как, мол, и почему матрос от
тоски на ответ в Расею бежит, — беднягу на бак и всыпали без счета... Вроде как
в бесчувствии в лазарет снесли... А ведь все от непонятия... После уж только в
понятие насчет матросика вошли... Тогда и старший офицер понял, что терпения в
нем не было... То-то оно и есть...
В эту минуту неслышными шагами приблизился лейтенант Пыжиков. Аришкин
тотчас же смолк.
— Вы тут что? Дрыхнете? — спросил лейтенант, вглядываясь в матросские
лица.
Все поднялись и почти в один голос отвечали:
— Никак нет, ваше благородие!
— Я им сказку сказывал, ваше благородие! — доложил Аришкин.
— То-то... У меня на вахте поспи!.. Я разбужу! — проворчал лейтенант и
пошел дальше.
Матросы опять уселись, и Аришкин продолжал:
— Отлежался Пернатый... Опять службу справляет... Опять тоскует... И
боцман в ошалеватости... Не понимает... Однако пожалел. «Так, мол, и так,
вашескобродие, как бы чего над собой Пернатый не сделал. В большой он, мол,
расстройке!» — доложил боцман старшему офицеру. И старший офицер как быдто начал
в понятие входить и торопливость свою оставил. «Присматривай за им, говорит,
хорошенько и зря, говорит, не обескураживай боем. А там видно будет!» Ладно.
Идем это мы тропиками, как вот теперь... Благодать одна... Тепло, служба
легкая... И встречали мы в этих самых местах светлый праздник... А Васька-то
Пернатый быдто отходить почал от тоски эти дни... Отстояли мы заутреню... А
Пернатый около меня стоял... Гляжу: молится, с колен не встает и руками лицо
закрыл... Плечи вздрагивают... Плачет...
Вышли это мы наверх... разгавливаемся... А солнышко поднимается... И
светло стало... И матросики веселые... Праздник-то светлый, праздник
праздникам... Только Васька сам не свой. Глядит это на яйца, на куличи, не ест,
и такая в его лице тоска, братцы вы мои, что и не обсказать. «Полно, говорю,
Вась... Через три года вернемся, говорю, в Расею...» А он ровно и не слушает.
Уставил глаза на море да как вскочит на борт... На счастье, один матрос у борта
стоял... схватил его за ноги... Насилу держит. А он голосом кричит: «Пустите,
братцы, нет сил моего терпения... Лучше смерть».
Сняли его с борта. Привели к капитану, — он в то время команду обходил,
проздравлял. «По какой такой причине ты жизни хотел решиться, матросик, и в
такой великий день? — спросил капитан. — То бежать хотел, а теперь топиться?»
Тот опять свое: «Тоскую, говорит, в чужих местах». Видит капитан, что человек на
извод готов. Велел позвать доктора. «Обследуйте и доложите»... Он и доложил, что
у Пернатого вроде быдто болезни... мудреное слово какое-то сказал... А выходит,
что тоска по родине... Ну, капитан тотчас же потребовал Пернатого и говорит:
«Как придем на Яву-остров, оставлю тебя, а ты с обратным судном вернешься в
Расею!» И как услышал это Пернатый, то сразу же человеком стал. В настоящее
понятие вошел... Повеселел... одно слово: матрос как матрос... А как пришли на
Яву-остров и велели ему на конверт (корвет) перебираться, что в Расею шел, так и
обсказать нельзя, как он обрадовался... Прощается со всеми и плачет от
радости... Совсем диковинный матросик был! — заключил рассказчик.
Через несколько минут он поднялся и сказал:
— Трубчонку выкурить пойду... Смотри, опять не засните, черти!
— Не заснем, Никоныч. Ты разговорил сон... Да и скоро светать начнет...
Ишь заря занимается.
1899
![]() | Станюкович К. М. |